дневника натуралиста

«Неужели, правда, что время - это тот провод, по которому Бог говорит с тобой, не прерываясь?»

«Все время кажется, что самого главного не успеваешь. Должен сесть к столу и простыми словами записать то, что должен. Я вижу, как это выглядит на странице. Строчки с большими промежутками между ними, чтобы легко было читать. Одна страничка, вырванная из книги, которая останется навсегда и кого-то вдруг просветит. Болит живот. Не надо никуда спешить. Когда можешь прислушиваться, прислушайся. У половинки человека не бывает двойника. А ты сейчас недочеловек. Все течет, лишь мы не в счет, - так, кажется, у Галчинского?»

«Чем больше пишешь, тем все меньше тебя понимают. Адекватен внутреннему состоянию других только тот, кто молчит. Еще более, - тот, кого нет».

«Сделал нам двоим яичницу. Колбаса лежит в полиэтилене неделю, и стала липкой. Поэтому сначала поджарил ее немного на сковородке, а потом залил яйцом. Чай пили с творогом и овсяным печеньем. Теперь буду ждать результатов».

«День тихий, солнечный. Поэтому кажется, что все плохое еще впереди. Сидишь и ждешь. Нехорошо это. Жена читает в комнате. Потом смотрит телевизор на кухне. Говорит по телефону. Варит суп. Молча обедаем, глядя в телевизор. Все это и есть счастье с непредсказуемым исходом. Когда все дома – хорошо. Хуже, когда ждешь целый день, занимаясь своими делами, думая, как будет хорошо, когда он (она) придет домой, и какая же ты сволочь, что не ценишь ее (его). Потом он (она) приходит. Ты раскрываешь объятия: наконец-то, почему так поздно? И слышишь: «Ты, может быть, дашь мне пройти. Или возьмешь хотя бы сумку?» И почему-то сразу хочется драться. Нет, лучше, когда оба дома. Тогда мысль о том, что ты гнида, как-то рассеивается в окружающей вас общей среде».

«Не надо путать семейную жизнь с поиском смысла жизни. Это плохо и для того, и для другого. Вдруг вспомнил записки Драйзера о России 1927 года. Как в Киеве он увидел в ясный солнечный день похоронную процессию с открытым гробом, и поразился, что интимность смерти вытаскивается наружу, и день для него померк. А в это же время, поди, Бунин писал о французских похоронах, как все это проходит где-то в стороне, загнанное в специальное место, и даже умершего «господина из Сан-Франциско» почему-то не демонстрируют в общем зале ресторана. Так, может, стоит искать смысл жизни даже в жизни семейной?»

«Видишь весь смрад свой и пустоту, от которых и хватаешься за книги и мысли, чтобы чем-то заполниться. Отсюда и чтения по истории Москвы, того места, на котором находишься. Непонятно, зачем теряешь столько времени, радуясь повестям Джерома Горсея, Поссевино, Флетчера и прочих, кто рассказывает о старом городе с расстояния вытянутой руки».

«Нынешняя жизнь по своему абсурду не уступает былой. Изучая историю, хочешь научиться терпению жить? Напрасно. Ищи для своего интереса иные резоны. Видя Москву вглубь времени, следишь, как движутся фигурки по полю, как бьют ферзи ладей и офицеров, как сменяются дома, церкви, подворья на каком-либо месте, изменяя всю позицию, периодически обновляемую пожарами и дымом смутных времен, мором и бунтами. Взять, к примеру, собор Николы Гостунского в Кремле или двор Черкасского там же. Но ты-то, свидетель, что здесь делаешь? Праздный вопрос».

«Счастье это когда вместе с женой ждешь в благости обоюдного успокоения вегетативных систем».

«Думаю, что, если бы мы жили периодически в разных местах Москвы, которые я изучаю, и я бы там писал, ставя письменный стол у окна и видя, как сменяется весна осенью, а лето зимой, а ты возвращалась бы каждый раз домой то с работы, то из консерватории, то и жизнь могла быть какой-то иной, не находишь? – Наверное, но к чему зря мечтать о том, чего никогда не будет».

«Что ведет к такой резкой перемене настроения? Перепад уличного давления, лента новостей о новых действиях кремлевских придурков, усталость, близость смерти, желание уйти под собственную кожу, никого больше не видя? Такое наслаждение от небытия, что перевешивает все. Не просто накрыться с головой одеялом и расслабиться, но – на все время, никогда больше из-под него не вылезая, начисто рассосавшись. Единственное, что я не понимаю, это почему она все воспринимает на собственный счет и как личное оскорбление. Каким боком ее касается то, что меня больше нет? Наверное, касается, но, как дождь или нечаянная смерть кого-то из близких. А теперь получается, что она только отвлекает. Так и с ума не сойдешь».

«Сойти до конца с ума это тоже в каком-то смысле выполнить свое предназначение. Как написать самую важную для себя и мира книгу. Выполнить миссию. Я забился в себя с книгой в руках, с «Историей города Москвы» Ивана Забелина, и мне, как в детстве, больше ничего не нужно, оставьте меня в покое. Я понимаю, надо платить за квартиру, надо идти за хлебом и колбасой, надо думать о чем-то, а я перебираю фотографии старой Москвы из альбомов Найденова, - со стороны это неприглядно и вызывает одно раздражение. Думающий человек вообще отвратителен, если смотреть со стороны. К тому же я задыхаюсь от малейшей пыли, тоже еще урод».

«Вообще же против смерти есть одна только управа, - озлобление. Не надо никого и ничего жалеть. Тут, - на дороге к смерти, - другой мир, и все прежнее не действует».

«История, подобно страшному сну, рассеивается лишь при дневном свете, когда стараешься жить обычной жизнью».

«Поехали к приятелям на дачу. Электричку на Кратово пропустили, опоздав буквально на ту минуту, что брали билет в кассе. Она предложила ехать до Отдыха, то есть сесть на электричку до Виноградова, что ли. Я не люблю Отдыха, но согласился, хотя можно было спокойно посидеть и через двадцать минут дождаться той электрички, что нам нужна. Погода хорошая, не холодно, не жарко, книжка с собой есть, чего еще надо. На Отдыхе она предложила пойти пешком, говоря, что у нее не тот темперамент, чтобы ждать. Короче, у меня буквально отнялись ноги, а надо было еще дойти до магазина в Кратово, там купить продукты и 8-литровую банку питьевой воды, поскольку на даче вода ржавая. Ничего в этом нет приятного, что я приходил в себя весь оставшийся день, опасаясь за язву. Почему-то у меня все время так бывает, когда иду с Отдыха. К чему это? Да уже и забыл, неважно. А, впрочем, уродство мое вполне видно».

«Сидел на террасе, читал Исаака Массу (какой-то странный голландец, не с еврейским ли именем?). Тот пишет, что свиту принца датского Иоанна, сватавшегося к дочери Годунова Ксении, возглавлял некий Гильденстерн. А сестрой сего принца датского, погибшего в две недели от «гнилой горячки» была все же английская королева. Ау, Вильям! Вообще же, от того, что он пишет, захватывает дух».  

назад