11 фрагмент

II.

Они созвонились после Рождества, как и договаривались. Встретились на Малой Бронной, в доме, где кафе и магазин. Там была специальная явочная квартира от конторы. Он был уверен, что все снимается и записывается на пленку. Но об этом помнишь только минуту, а потом разговор берет свое, и тебе все без разницы.

В комнате, куда он вошел из коридора, все было как в обычной жилой квартире, - диван, кресло, стол, за которым они беседовали с Яковом Петровичем, даже стенка, в которой стояла посуда и книги. Разве что неясное ощущение говорило о том, что здесь не живут, и все вокруг казенное и подставное. Впрочем, ему здесь и не жить. Он сразу передал бумаги, где изложил свои планы и нужды. Устной речи не доверял с юности, когда бесконечные разговоры о творчестве заменили многим его приятелям реальные дела. Пустых разговоров боялся больше всего.

«Я тут посоветовался с Валерием Подорогой, так вот Подорога сказал, что ФСБ – это последний миф абсолютного знания, гегелевской паранойи, когда одна из идей начинает считать себя единственной и главной. Это миф абсолютного знания, абсолютной власти над миром. Это приватизация человеком функций Творца. Ни к чему, кроме дурной бесконечности провокаций, в которых сам запутываешься и приходишь к обратному результату, это не ведет». – Он стал вспоминать свой сон, в котором говорил с Подорогой, и тот почему-то спросил, не в Италии ли он покупал ботинки.

В ответ Яков Петрович, который, со своей стороны, был сух и подтянут, с ходу огорошил его предложением стать главным редактором газеты «Консерватор», которая в очередной, третий, кажется, раз меняла свой облик и направление, потом была в глубокой коме, и вот опять признана полезной, будет изъята из небытия и введена в обращение.

«Не буду говорить, - сказал он как бы между прочим, - что мы ждем от тебя лояльности, только и всего. Это небольшое требование за те деньги, которые мы тебе дали».

Если честно, у него было ощущение, что он попал в волну, которая несет его сама, без особых усилий с его стороны. И далеко не все в этом было ему по душе. Например, тон, с которым все это говорилось. И, между прочим, ни копейки он не получил. Кошелек был пуст, он проживал остатки отложенного на черный день. Но не это главное. У него было чувство, что все его планы никому не нужны. А, стало быть, он пешка в чужой игре, зачем-то им понадобившаяся.

Поэтому он довольно жестко выдвинут свои обязательные требования, ожидая, что его пошлют к черту или просто ничего не сделают, и ему придется уйти самому. В обычное свое никуда. У него, в отличие от них всех, было свое уютное никуда, куда можно было уйти. Он долго выдумывал свои требования, чтобы их нельзя было обойти каким-либо боком. Деньги, люди, помещения.

«Не все сразу, - сказал Яков Петрович. – Мы не всемогущи».

Оказалось, что звать чужого человека своим именем приятно. Как бы отставляешь это громоздкое чудовище, вырядившееся тобой, в сторону, а оно еще там чего-то тебе на потребу делает. Понятно, что в отношениях с ним не избежать жесткости. Это для внутренней дисциплины хорошо.

 Ходили семьями гулять на берег Москвы-реки, играли в репку, ухватившись все друг за друга. Потом она ехала от метро «Щукинская», пыталась узнать это место, но даже зацепиться глазом ни за что не смогла. И ощущения исчезли, осталась лишь память старой фотографии: вроде бы они это были.

 Он приехал на Гончарную в редакцию, прошел в кабинет, никто его не встретил, не показал, как будто он здесь был чужим. Он собрал всех, представился, а потом убежал и долго искал, куда бы спрятаться. Хорошо, что хоть редакторы отделов собрали материалы, а ведущий номера с ответственным секретарем что-то там выпустили, страшно было смотреть, но все хвалили, говорили, что с ним газета стала значительно лучше, он чуть было сам не поверил, хорошо, что так и не вышел к людям из темной комнаты, где целый день играл в шахматы и думал, когда его уволят за неявку на службу. В принципе, он уже готов был стать президентом, надо кому-нибудь намекнуть.

Впредь старался всегда сесть так, чтобы за ним было окно и два высших гуманитарных образования. Так его хуже было видно и оставалось время на размышление для себя. Он шел к собеседнику со стороны, с которой не ждали, а иначе и общаться излишне. Почему-то считается, чтобы выпускать газету, надо быть полным дебилом, как те, к кому она обращена. Умные газеты делают только с соизволения и на средства ФСБ, это давно известно всем, кроме него. Теперь и он это знал.

Иногда звонил куратор, спрашивал, не нужно ли чего, и передавал небольшие просьбы, которые, чем дальше, тем все более коробили своей формой приказа. Мог бы, казалось, и блезир соблюсти. Он-то ведь знал, что это всего лишь диббук, еврейский призрак, введенный в моду Исааком Башевисом Зингером, да еще в погонах ФСБ, полный комплект, не снившийся Федору Михайловичу. Но тот, в свою очередь, был уверен, что это не он диббук, а как раз он - призрак, мечтающий о том, чтобы выйти за счет абсолютного знания и наблюдений из обычного своего ничтожества. У каждого приличного гебешника, оказывается, был диббук-интеллектуал, считавший ничем именно своего куратора. Обычные штучки, разработанные институтом в Ясенево.

 Всему есть время под солнцем. Одним точить топоры, другим разрабатывать шеи. И те, и другие называют это творчеством. Говорят, есть границы ареала, которые соловей не перейдет, лучше задохнется. Так ножницами сходится время с пространством, а мы живем, не подозревая.

 Он долго думал, что бы это значило: ему, которому себя чересчур, дали в нагрузку еще одного, мол, голядка ты шершавая, одно слово, Яков Петрович. Бильжо, когда узнал, очень смеялся, и дал бессрочный пропуск в «Петрович» и в «Майор Пронин», мол, расследуй и воздастся. К теме его диссертации это никак не подходило. Та была об «одноразовой шизофрении», - как раз для призывников, освобожденных от армии, а потом реабилитируемых. А тут самая настоящая долгоиграющая, вялотекущая, с художественным приветом, все по делу.

Людочка звонила потом в дверь, он ей не открыл, не до нее. Поскольку она знала, что он дома, то объясняться не пришлось. Не хватало еще обид. Она работает санитаркой в институте психоанализа. Не то замечательно, что есть такой, а что там нужны санитарки. В любом случае, она все знает про депрессии, поскольку когда-то хотела стать доктором, но потом рассосалось. На самом деле он строит города, которых нет, и одного Якова Петровича ему маловато. Правила переменились. В прежние времена князьки кидали деньги на ветер возведения своих княжеств. Сегодня он хозяйствует над субъектами, виртуально изгаляясь, и этим собирает с них денежки. Весело и пусто, как рубашке на бельевой веревке, машущей на ветру сохнущими рукавами. Пока он лежал на спине, слепо глядя в свое отчаянье, звезды напоили его светом продолжения жизни.

И вот теперь эта история, дающая ему неожиданный шанс. Безвыходно погруженный в себя, он способен теперь познать людей, описав собственного двойника. Ну, как не поверить в провидение. Тем более что тот наверняка засекречен из-за принадлежности к секретному ведомству госбезопасности. А запретный плод слаще обычного. Это в себе нет загадок, а в вывернутом наружу из зеркала господинчике много чего можно найти. Взять хотя бы усталость и мозговую недостаточность после целого дня сидения за столом с лампой в зеленом абажуре, когда вычерчиваешь его маршруты в соотнесении с общегородским ландшафтом. Это ведь не сам по себе человек, это контора глубокого бурения в нем бродит, выявляя тайные квартиры, исполнение инструкций, отношения должностных лиц. Тут, знаете ли, материалец-с!  

назад   вперед